Проза

Далека дорога твоя

написано в соавторстве с Мулем, редактором "Сна Разума"

Р: Даже трава здесь была какая-то не такая. Жёсткая, бурая, неживая. Высохший суглинок кое-как утыкан ржавой щетиной, украшен мятой пачкой из-под «запашка», присыпан серой пылью. Ею же покрыты крепкие, но уже донельзя стоптанные ботинки, своим кособоким тандемом довершающие натюрморт. Сколько всего исхожено, бывали в местах и похуже. Здесь же - пусто и скучно, обычная картина урбанистического нашего настоящего. Вон, чуть поодаль проплешина возле мусорного бака, горело тут что-то, оставив на закопченной земле трухлявые ошмётки, проткнутые насквозь жгутами скрученной проволоки. Тут же чахлая рябина - посторонилась от этого чудовища. От её кривого ствола тянется к обломку бетонного столба плеть пластикового жгута, призванного, кажется, выпрямить несчастное деревце, но только превратившего его в идол бессмысленной битвы с непреодолимым.
У самого полотна дороги грудой свалены кем-то два десятка подгнивших деревянных брусьев. Они лежат тут так давно, что успели примерить на себя все извивы и неровности земли. Всё того же извечно бурого цвета - труха оставшихся с прошлой осени листьев набилась в щели между досками. Милое дело полежать на таком топчане.
Небольшой пятачок земли на отшибе, голая стена какого-то склада, забытое всеми место. Только дурной сквозняк неугомонно гоняет какой-то сор по углам, путает клочки измочаленного полиэтилена в сучьях кустов, тянет откуда-то дымком и тлением.
Пыльно, мёртво, глухо. Сколько дорог нужно истоптать, чтобы угодить сюда? Чтобы вот так, без мыслей в голове, запрокинувшись в белёсое небо. Лежать и ждать. Такова жизнь в чуждом тебе мире. Только ожидание между пустыми мгновениями. Ожидание… чего?

Э: "Да ну нафиг! - так не бывает".
Эта мысль преследовала его уже больше недели. То как трусливый пес жалась в сумрачных подворотнях его сознания, жалобно скуля: заметь меня, остановись, прислушайся! То как наёмный убийца обрушивала свой разящий насмерть удар безысходностью прямо посреди минуты его торжества. То исподволь, неторопливо, словно змея, обвивала скользящими кольцами тошнотворного ужаса, перехватывая дыхание, лишая возможности в полной мере наслаждаться тем - он это знал, знал совершенно точно! - что ему не должно принадлежать... Мысль не отпускала его с того самого дня!.. как же это было давно! В другой жизни.
Впервые она обрушилась на него десять... - нет, одиннадцать дней назад. Расписавшись в получении заказного письма и недоумённо его вскрывая, он ещё не знал, что через минуту будет тупо, раз за разом, перечитывать, не врубаясь, идиотскую фразу о получения наследства с шестизначной цифрой... Глаза вновь и вновь цеплялись за строчки "надлежит срочно явиться в нотариальную контору по адресу...", а в голове - огромным маятником, раскачиваясь, наполняя вяжущим гулом: так-не-бывает, так-не-бывает...
И посыпалось. Утром позвонили из редакции - он уже благополучно перестал даже дёргаться на этот счёт, дела более важные и неотложные затмили его жалкую попытку вырваться из нищеты хоть каким-либо способом; редактор, захлёбываясь, битых минут сорок засыпал его восторженными охами и ахами: слава, ах... вас устроит стотысячный тираж в начале?..
гонорар... первый экземпляр с автографом лично мне... Сволочь. Месяцев восемь меня мурыжил, морду воротил, и вдруг! Так не бывает! - ехидная подсечка, разрывающая внутренности - а не заглатывай слишком глубоко... Не бывает.
Ещё через пару дней из посольства ответили согласием на оформление визы. А ведь сразу предупредили, что шансов почти нет! И вот нате - полугодовая виза, и автоматически активизируется солидный контракт... Так не бывает! - обрушивалось горным обвалом, а он, отмахиваясь, рисовал небывалые, невозможные картины: Европа наконец-то... Работа, возможности... Бог ты мой, какие возможности!.. В Венецию обязательно, там в ноябре карнавал... и наследство, господи боже мой!.. Первым делом "Тойоту" куплю... или нет - "Феррари"! - и серое длинное пальто от Версаче. А шьёт ли Версаче для мужиков?.. Да какая разница - от кого-нибудь ещё, их там как собак нерезаных... и денег у меня теперь... - он усмехнулся, и тут же, поддых, оглушая - так не бывает!!!
А вчера вечером внезапно вернулась Лия.

Р: В очередной раз обернувшись на звук колокольного звона, я зацепил штаниной торчавший невесть откуда сук, едва не растянувшись под высоченной, чёрной от копоти сосной. Ибо неча с больной-то головы на здоровую. Их тоже можно понять, по нынешним временам пускать абы кого в обитель - только бога гневить. Впрочем, согласитесь, счастья мне в этой логике нет никакого. Вечереет, а из средств для поддержания жизни моего бренного тела в наличии лишь последняя сигарета, отсыревший коробок спичек да фляга колодезной воды. Спасибо и на том, святая водичка по местным болотам может быть дороже ведра чёрной икры.
Сыро. Солнце уже три дня не выглядывало, даже вон мошкара куда-то подевалась, чуя недоброе. Стволы деревьев, мало того, что подпаленные с прошлогоднего здешнего ненастья - так теперь, пропитавшись водой до мерзкого бурого цвета лежалой трухи, они кажутся вовсе безжизненными. Такой вот уголок любви к природе. По спине пробежала противная струйка озноба. Тьфу ты. Будем смотреть внимательней под ноги, проблески тухлой жижи между корней не предвещали ничего хорошего - утопишь ботинок, как потом сушиться?
Но и лупать глазами - недосуг. Шевелить ногами по мхам да корягам, терпеть хлёсткие удары возмущённой хвои, всматриваться в просветы между деревьями. Матушка-природа, загадили мы тебя преизрядно, но снова и снова приходится надеяться на твою невероятную живучесть. До ближайшей бетонки тут сутки пути. И если неграмотно заночевать, почитай - откинешь коньки. Опыт таковой имеется. Так что или иди всю ночь, грейся, или ищи сухое место, пытайся развести огонь. Опять же, шишек каких можно насшибать, калорийная пища. Рецепт приготовления тривиален. Только не стой. Иди.
Клубящиеся фингалы на плоском лице серого неба загадочно подмигивают мне напоследок между шапками густой верховой хвои. Ехидничают столбы закопченных туч. Если снова пустит сеять небесной мокротой - вожми голову в плечи и иди быстрее.
Обойдя очередную кучу бурелома, я вывернул на неширокую - метра четыре - просеку. Не помню такой на карте. Впрочем, какого она была года свежести - кто знает? Вот и дороженька наша. Свежая щепа сулила поистине щедрые дары: машину на гусеничном ходу и пьяного китайца за штурвалом. Потопали.

Э: ...И не то чтобы он не радовался; да нет, конечно же, радовался. Но что-то примешивалось к этой нежданной уже давно радости, какое-то облачко непонятное омрачало, какой-то червячок надоедливый точил, точил, как застарелая зубная боль, не давая сосредоточиться на том, глубинном, что сейчас происходило в нём, что зрело и никак не могло оформиться, что явно мешало радоваться и испытывать счастье пополам с торжеством - в тот вечер, когда внезапно вернулась Лия...
Раньше ему казалось - когда это произойдет, во всем мире случится что-то невероятное: раздастся вдруг гром небесный, или невидимые фанфары сладкоголосо вострубят, или ни с того, ни с сего начнут вспыхивать фейерверки - в общем, что-то необычное случится в тот день и час, когда она вернётся. Но вот уже целый вечер он ходит за ней по пятам, тупо пытаясь понять - что же всё-таки не так. И где - не так? В нём ли? В ней?..
Он исподволь, но пристально вглядывался в неё, стараясь не акцентировать внимание на её красоте, которая и прежде его ослепляла, а сейчас стала совершенной, отточенной - зрелой. Он хмыкнул. Ну, ещё бы! Пять лет прошло всё-таки... Пять лет обеспеченной, сытой жизни c любящим её до безумия мужем, за которого она выскочила через пару дней после той их нелепой ссоры. Пять лет, в течение которых её красота пестовалась и оттачивалась, а его душа грубела и съёживалась где-то там, на дне, куда он и сам давно боялся заглядывать...
И вот теперь она вернулась. И, по всей видимости, насовсем. Порхали лёгкие прекрасные руки, расставляя, развешивая, раскладывая; нежно звенел серебристый смех; огромные, неправдоподобные глаза её сияли искренней радостью - как будто и не было этих пяти лет; как будто её держали где-то взаперти против её воли, и вот, наконец, она вырвалась и вернулась в своё гнездо - туда, где только и могла быть счастливой...
И было ему безумно неловко, неловко с той самой минуты, когда она буквально ворвалась в квартиру, радостно повиснув у него на шее. Он долго искал сравнение тому, что чувствовал, и наконец понял: так неловко бывает, если вдруг по ошибке надеваешь чужой пиджак после вечеринки в тёмной прихожей; и смутное беспокойство, терзавшее его весь вечер, вылилось, наконец, в простой и такой логичный вопрос, грубо прервавший её бесконечное повествование о тягостной жизни без него; вопрос, который следовало бы задать в самом начале: - Лия... Скажи мне, Лия... Почему ты вернулась?
Она резко остановилась, как будто бы её выключили, и, недоумевая, ответила:
- Но ведь ты же сам позвал меня...

Р: Стакан был какой-то мутный, словно не из стекла, а из раннего осеннего льда - весь в каких-то пузырьках, соринках и пятнышках. Какой только гадости из него не пили. Поди этот вот едва очищенный, из опилок перегнанный спирт может показаться иному дегустатору играющим на том же фланге, что и вековой коньяк.
- Наливай.
Ещё вполне тверёзым глазом я осмотрел углы вагончика. Неизживаемый антураж жилья деревозаготовщика: пружинный матрас на сварной железной раме, колченогий табурет, исцарапанная столешница, не знавшая скатерти, раскосое лицо хозяина.
- Ай, сволось, пьйос карасо, - засмеялся Ли, и его лицо тут же стало похожим на любимый комбайн «Хёндо». Такое же красное и такое же бессмысленное выражение. - Давай, давай. Между первой и второй.
По дороге в городок я успел с радушным китайцем разговориться. Глухая безлюдная ночь в разрыве фар и зарядивший дождь делают общение очень лёгким. Тут никакие языковые барьеры не страшны.
Ли поднял пузырь повыше, посмотрел на просвет, потом хмыкнул и налил. Правда, от звука распахивающейся двери его рука чуть не дрогнула. На пороге застыла огромная Баба. - А ты что же, ирод, уже заливаешь? Сюда смотри, алкаш! Кого это ты сюда привёз? - Здрасьте.
Я приподнялся на табурете, церемонно раскланиваясь.
- Маса, ты чиво сумис?
Дверь громыхнула, закрываясь, отчего голова Ли, привычно вжатая в плечи, ещё больше спряталась от глаз.
- Это я шумлю?! Я тебе щас так, морда косоглазая, пошумлю, что ты всех своих далай-лам позабудешь напрочь!!!
Не говоря боле ни слова, я достал с полочки на стене третий стакан и так же молча налил. - Мария Батьковна! Выпейте с нами, не побрезгуйте. В общем, Маша на поверку оказалась работящей крепкой русской женщиной лет тридцати отроду. И пить она умела куда лучше мужа.

Э: ...Ночь распахнула ему свои объятия, и он с наслаждением окунулся в них, впитывая в себя темноту, пронизанную огнями, и притихшую таинственность пустых улиц, и горький запах прелой листвы, и нежную грусть уходящей осени... Вскоре, вскоре всё вернётся, он знал это - суетливая круговерть, непонятным образом захватившая его без остатка, заставляющая бежать по кем-то начертанному кругу, не имея возможности остановиться, передохнуть чуток и подумать хорошенько над тем, что происходит. Вернётся озабоченность стремительно набирающими ход событиями, вернётся непонимание и обреченно-довлеющее, не позволяющее свободно вздохнуть "так не бывает"... Но это потом, пусть... А сейчас - здравствуй, ночь!
Он пил её крупными глотками, захлёбываясь терпким осенним вкусом, её свежим порывистым дыханием, её едва уловимым ароматом дикой, древней опасности, на каждом шагу подстерегающей в тёмных изломах незнакомого пространства... Он наслаждался извечной одурманивающей её юностью и восхищался непреходящей её мудростью, заставляющей прозревать и напитываться такой пьянящей, такой сверкающей, такой долгоожидаемой свободой, которая вытесняла, выдавливала из него мучительные колебания в реальности обрушившихся на него событиях; выталкивала все сомнения и недомолвки - ха, дорогая, так значит, я тебя сам позвал? Я, который не мог дышать без тебя почти пять лет, и только последние полгода научился проживать день за днём, не упоминая твоего имени всуе? - и который при этом никогда - никогда! - не делал и полшага навстречу тебе, ясно понимая, что мне нечего дать такой, как ты... И я - позвал?! Ладно, пусть наследство - приятная случайность; мало ли людей, не знающих всех своих родственников? Или книга: быть может, она оказалась действительно гениальной - всё-таки плод двухлетних напряжённых трудов моих. Виза опять же... Пусть случайность... Но Лия?! Вот тут вышла явная осечка. Грубо, грубо работаете, господа! Поэтому - слышишь, ночь? Мы отказываемся от их подачек! Отныне и навсегда! Я возьму сам то, что мне нужно - где-то я уже слышал это... Но неважно: мне это подходит, а значит, так и будет - я возьму сам!

Р: Вокруг меня, сколько хватало глаз, колыхалось маслянистое вальяжное море. Густые, тягучие иссиня чёрные горбы волн накатывали на меня откуда-то сбоку, проносясь мимо с шумным вздохом и уносясь прочь. Это было похоже не на течение жидкости, нет, это было скорее мерное колыхание вселенской величины студня, простёршегося на плечах горизонта. Таким, верно, должен выглядеть рай для русского человека. В руке моей обнаружился стакан прозрачной жидкости, а вокруг наблюдалось разливанное стопудовище чёрной икры.
Да, именно так, не удивляясь ничему, обдумывал ситуацию я. Водка (а в стакане, судя по запаху, была именно она) была в меру холодна, покрывая стеклянные стенки туманом испарины, но не морозя при этому руку. Икра же… о, икра была и вовсе великолепна. Огромная (икринки - с кулак, не меньше!), глянцевая, плотная, её невыносимо хотелось жрать, жрать, жрать… вот так бултыхнуться мордой в вязкое месиво, раскрыть рот пошире…
Впрочем, мы люди культурные. Зачем свинячить, если можно и приличия соблюсти. Водочка оказалась очень мягкой, с каким-то едва уловимым травяным ароматом, стакан ушёл, как ложка «пектусина». Теперь, прямо стаканом, подцепить из моря этих аппетитных скользких гранул и осторожно, смакуя, покатать на языке буквально две-три икринки… о-о-о, не подвела, родимая. В меру солоноватая, она вызвала во рту такой фонтан слюны, что я не заметил, как набил его икрой до треска.
Какой, однако, символ, если подумать, олицетворяет собой этот благородный рыбопродукт. Здесь и скрытые силы, и нежность, и общая красота… каждый человек, вкушающий икру, как бы объединяется на краткий миг с мировым полюсом живородящего начала! Словно бы… Хм, что это?.. Будто это икра во рту решила, что ей пора вылупляться. Острая рыбная вонь ударила мне в нос, перехватывая горло, не давая дышать. Я почувствовал, как ногти впиваются мне в горло, в последнем судорожном порыве пытаясь спасти меня от смерти… Воздуху! Воды!!! …Вокруг всё было погружено в темноту, что-то капало, наполняя спёртый воздух непроветренного помещения мерными тактами извечного метронома. Жутко хотелось пить, вчерашняя сивуха давала себя знать не только этим дурацким кошмаром. Осторожно поднявшись, я сумел разглядеть беззаботно спящую на спине голую Машу, чуть дальше скорчился под одеялом китаец Ли. Что вчера было-то?
Стараясь никого не разбудить, я потащился в сени. Где-то тут вчера стояло ведро с колодезной водой…

Э: «...Что же было вчера?.. Эх, чёрт, не помню ничего... И голова раскалывается... Где я вообще?»
Он попытался оглядеться. Это далось с трудом, всё тело ломило, и страшная, пульсирующая боль в голове мешала сосредоточиться. Перед глазами плавали какие-то тёмные пятна, и некоторое время он боролся с ними, пытаясь сфокусировать зрение. В конце концов, ему это удалось, что положения не улучшило. Нависающий низко темный потолок не вызывал никаких связных ассоциаций, способных прояснить место его нынешнего нахождения. Вот если бы попытаться повернуть голову...
Он застонал от дико пронзившей его боли. И тут же услышал голос:
- Убрать боль.
Он успел ещё удивиться странному отсутствию интонаций; вроде бы это должен быть вопрос? - и тут же почувствовал, что куда-то проваливается....
- Теперь лучше?
Голос был тот же, густой, вязкий; но уж теперь-то с ним, с голосом - в плане интонаций - всё было в порядке.
Он удовлетворённо хмыкнул и тут же отметил и ясность сознания, и полное отсутствие какой бы то ни было боли во всем теле. А также отсутствие каких бы то ни было воспоминаний о том, что же всё-таки случилось вчера. Ну ладно, до вчерашнего мы ещё доберёмся, а вот где я...
- Где я?
- Это всё, что Вас интересует?
Он рывком сел на постели (больница?), с опасением прислушиваясь к своим ощущениям. Ничего не болело. Вот теперь можем и оглядеться.
Вот только оглядывать, собственно, было нечего. Он видел узкую кровать больничного типа и себя на ней. Вокруг полумраком двигались какие-то смутные тени, даже и не тени вовсе, а лишь ощущение теней. Движение было безостановочным и вызывало лёгкое головокружение. Поэтому он сосредоточился рассматриванием того угла, откуда раздавался голос, хотя рассмотреть что-то конкретное и там не было возможности. Просто темнота немного как бы расходилась, слегка обрисовывая контуры тела, расслабленно сидящего (в кресле? на стуле?). Казалось, некий источник света, совсем слабый - свеча? - находился позади собеседника, лишая возможности видеть его лицо.
- Нет... Меня интересует многое... - голова была ясной и совершенно пустой. Он с отрешенным каким-то удивлением вдруг понял, что на самом деле его не интересует уже ничего. То есть совсем. И чтобы как-то скрыть неловкость от этого открытия, он спросил первое, что пришло на ум:
- Что это движется всё время вокруг меня?
- Это? - было похоже, что невидимый собеседник его пожал плечами. - Это жизнь.

Р: Я помахал на прощанье неспешно двинувшемуся задним ходом комбайну душевного китайца Ли. Тот заметил, и принялся по обыкновению быстро-быстро кланяться. Бросил он это дело, только когда левая гусеница заехала в кювет, и двигатель натужно заревел. Так-то, не зевай.
Задумчиво сбросив порядочную шапку пухлого первого снега в бурую жижу колеи, я некоторое время наблюдал за тем, как она поглощает трогательную чистоту, больно образ впечатлял своей жизненной простотой. Что там, в глубине, происходит со злосчастной снежинкой? Тает сразу, или ещё долго ожидает своего конца в камне грязного вечного льда с единственной надеждой - оттаять в необычайно жарком июле, потянуться ручьём в речку Кабанью, чтобы потом… Какие злоключения могут потом поджидать счастливую снежинку, кроме полноводного, но всё больше загаживаемого Байкала, я додумывать не стал. Просто повернулся носом в глубину леса и, втянув голову в плечи, нырнул в мокрые объятия облепленных снегом кустов.
Идти тут было недолго, если не врала карта, однако близость к этому месту сводила меня с ума. Нервная дрожь уже билась где-то в глубине сознания, не давая толком собраться с мыслями. Что я хочу там увидеть? Бурелом ржавой арматуры, подсвеченной дежурными лампами, или наоборот, кипение работы, безустанно, день за днём, месяц за месяцем воплощающей чьи-то далёкие и оттого малопонятные планы?
Не вязались мои мечты об этом месте с машинерией обыкновенной стройки. Хотелось думать о таинственном храме, под сенью которого зреет тайное знание, постичь и воспользоваться которым предстоит только самым-самым… ишь чего возомнил. Любитель романтических спецэффектов. На просторах Сибири нонче такого не бывает.
Поднявшись на небольшой пригорок, я продрался, наконец, сквозь гущу вцепившихся друг в дружку ветвей. Снег, прошитый иссиня-чёрными рёбрами чего-то исполинского, едва прорисовывающегося моему взгляду отсюда, с двухсотметровой высоты.
Было тихо.
Страшно.
Горько.
Стоило пройти весь этот путь на десятках колёсных, крылатых и гусеничных механизмов. Пройти сотню тысяч шагов на своих двоих.
Чтобы увидеть. И повернуть назад. Нельзя мне здесь оставаться. Если кто увидит - конец всему. Да. Повернуть тотчас назад.

Э: Разговор длился, казалось, целую вечность. Однако до сих пор он так и не мог с полной ясностью уяснить, что же от него, собственно, хотят. По-прежнему чувствуя себя игрушкой в непонятно чьих руках, не имея возможности перейти к честному и открытому разговору, не желая делать тот выбор, к которому его ненавязчиво - пока ненавязчиво! - но однако же, вполне определенно толкали, он сознавал одно: назад возвращаться нельзя. Назад дороги просто не было. Неизвестно каким - десятым? двадцатым? - чувством он понимал, что сейчас его будущность, целостность его как личности, да и просто жизнь, как бы банально это не выглядело - зависела от по-детски упрямого, ничем не оправданного, ни на чем не основанного глупого решения. Как бы ни было горько потом от упущенных возможностей. Как бы ни было страшно сейчас, оттого, что вот-вот невидимый собеседник утратит и так еле сдерживаемое терпение. Какие бы не мучили сомнения в правильности выбора потом - сейчас этого выбора у него просто не было. Назад возвращаться нельзя. Иначе - конец всему. «Иначе - конец всему... иначе - конец всему...» Когда он поймал себя на этой мысли, тупо бившейся в мозгу в поисках выхода, в помещении что-то неуловимо изменилось. Он сосредоточился, пытаясь понять, что же именно. И вскоре определил, что неспешное, безостановочное движение вокруг, к которому он, оказывается, уже успел привыкнуть, вдруг закончилось.
- Жизнь остановилась, - хмыкнул он, внезапно развеселясь. Как же вы мне все надоели...
И вдруг жгучее, неуместное вроде бы желание - судьба всё же решается, а тут глупости на уме! - охватило его со страшной силой, скрутило на жалком ложе, ставшем ему тюрьмой, так, что сжатые челюсти свело судорогой, не давая вырваться мучительному стону. Го-о-осподи... оказаться бы сейчас далеко от всего этого, от всех этих чертовых непонятностей, от дурацких, лишенных всякого смысла игр, от всего этого мира с его нелепыми законами - где-нибудь в Сибири, в тайге, одному...
Брести по снегу неизвестно куда.
Не вспоминая.
Не думая.
Ни о чем не жалея.
И пускай оно всё катится к чёрту. Я выхожу из игры.

Р: Посреди необъятного леса мерцал едва различимый огонёк костра.
Качались тяжко нагруженные лапы древних кедров, свистел в сучьях рассерженный ветер, стенали, скрипели звенья разорванной навеки цепи жизненного цикла. Мы отныне одни в своей борьбе. Никакие силы природы не способны бороться с предсказанной мне судьбой. Горел костёр, согревая мои окоченевшие ладони. Сверкали в чёрных небесах гаснущие на лету искры. Гнетущая стремнина безостановочно несущихся мыслей рвалась у меня под черепом, не позволяя отдохнуть, смириться, успокоенно принять собственную горестную судьбу… Зачем я тут?!
Гневливо ревел в горниле вселенского пламени сонм смертных душ, раз и навсегда сверивших свои короткие часы с моим мерным метрономом. Механизм тот вечен, всеведущ, неоспорим, бесчувственен и полон безысходного сумасшествия.
Ты уверился в собственной значимости? Ты уверился в собственных силах?
Если нет… то зачем?
Зачем бороться, страдать, закладывать самоё себя в зачёт невыполнимого…
Я не знаю. Как не знаю, способен ли я вообще на нечто, хоть досужим умыслом сравнимое с предложенной мне задачей?
Я не знаю.
Ибо знаю лишь одно - это не игра. И я - не игрок. Я боец.
Боец, которому дано в руки оружие, недоступное более никому. Знание будущего.

А на сердце осталась туманом глухая тоска,
Только время поможет потерю и боль пережить.
Не узнать никому, как я мёртвую нёс на руках,
Потому, что об этом я песню не смею сложить.
(c)Тэм Гринхил, «Неспетая баллада»

Э: Только оказалось оно всё гораздо проще. От него просто отступились. Сбросили со счетов. Оставили наедине с собой - и делай всё, что хочешь, брат. Ты теперь вне игры. Ведь ты этого хотел?! Так получи.
Понимание этого простого и очевидного факта пришло к нему не сразу. Вначале он все ждал, что невидимый его собеседник - или, быть может, его заместитель, или кто там у них ещё по вопросам ломки человеческой личности? - хоть кто-то придет к нему опять, чтобы разъяснить что-то, или направить куда-то, или просто дать какие-то указания...
Но время шло, а его никто не тревожил. Никто и ничто. Ни постороннее вмешательство извне, ни физиологические отправления. Он остался наедине с собой - впервые за все годы своей жизни. Как часто мы восклицаем - оставьте меня в покое!.. Ну вот его и оставили. На тебе покой. И что же ты с ним будешь делать?!
Он потерял счет времени. Да и было ли оно здесь, время? Где "здесь", он старался не думать. Здесь и всё. Без времени. Наедине с собой. Он усмехнулся - не один, значит, всё-таки. ...Пару раз появлялась робкая мыслишка - почему не согласился, идиот... Был бы сейчас в европах, пил бы "Дом периньон" на Елисейских полях... в пальтишке от Диора... жизнь, да. Одноклеточных.
Ну почему, почему мне это не походит?! Почему это подходит миллионам и является пределом их мечтаний, а мне - нет?! Ну что же я за урод такой? И что от меня хотели, вынуждая соглашаться на такое вот? И почему сейчас оставили в покое, когда поняли, что я всеми кишками своими этого не хочу? И что ждут от меня теперь? И кто ждет?! И ждёт ли вообще? Вопросов было море. Ответа не было ни одного. И посоветоваться было не с кем. Равно как и распить водочки, чтобы плюнуть и забыть всю эту тягомотину.
Оставалось одно.
Как ни крути.

Р: Зима стремительно брала своё. Серебряные ручейки позёмки метались меж оголившихся ветвей, их закручивал в двухметровые бродячие вихри порывистый ветер, нехотя отпуская тончайшую снежную пыль оседать у меня на плечах. Так, несмотря на пронзительно-синее небо, напрочь лишённое малейших следов облачности, я постепенно становился похож на снеговика - плотные белые комья бахромой свисали с воротника, при малейшем движении в окружающей меня тишине разносилось глухое постукивание.
Было невероятно тоскливо шагать под эти непривычно бестолковые звуки посреди чёрно-белой тайги. Словно совсем никого вокруг. Спящая земля стремительно покрывается непроницаемой бронёй, отгораживаясь от своего будущего. Когда ещё случится чудо, разверзнутся окаменелые недра, невесть сколько таившие в своих глубинах великую тайну будущей жизни… даже не думай об этом. Эта земля обречена на смерть, пусть в самой этой смерти сто раз заключён секрет выживания.
Я резко остановился, краем глаза заметив движущуюся тень. Осторожно повернув голову, я сумел разглядеть среди частокола стволов два поблескивающих зрачка. Волк. Один? Да, слава богу, один. Расслабившись, я, уже не таясь, повернулся навстречу серому. - Ну, что ты тут бродишь…
Волчара по обыкновению поджал хвост и настороженно отошёл на пару шагов.
- Эй, тебе говорю!
Мне и правда был интересен этот старый зверь. Что-то у нас с ним было общего… от волка веяло одиночеством и такой лютой безысходностью, что даже компания ненавистного любому живому существу двуногого казалась ему, верно, не слишком плохим вариантом. - Ну ладно. Пошли тогда со мной.

Э: ...В той круговерти непонятного, что закружила, завьюжила, сбивая с ног, единственной возможностью показался уход в прошлое, в воспоминания; и память услужливо обрушила на него круговерть же событий, запорошенных временем. Вспомнился случай из далекого детства - так!, шалость, блажь; много лет спустя он вызывал легкую, ностальгическую усмешку по тем дальним, светлым, святым временам...
...Снегу в ту зиму навалило видимо-невидимо. С другом-одногодкой Васькой - кажется, его так звали... да, точно, Васькой! - они с завистью смотрели на мальчишек чуть постарше, отважно, с диким гиканьем прыгавших в сугроб с крыши сарая. А их с Васькой не брали в столь рискованную афёру по причине малолетства, что обижало до слез и грозных обещаний неизвестно кому: а вот вырасту, тогда!..
И как-то в один из зимних вечеров, когда всех детей загнали по домам, он под каким-то благовидным предлогом выбрался на улицу и опрометью бросился к сараю, стараясь не думать, гоня от себя страх, сладостно и томительно наполнявший его ушедшую в пятки душу... Я так ясно помню тот вечер, помню, как стоял на самом краю крыши, обрывающейся в темноту, как ругал себя злыми словами для придания храбрости, среди которых "сопляк" и "трус" были самыми невинными; как обливался потом от липкого, мерзкого страха, вдруг сковавшего руки и ноги, и, казалось, не дающего даже вздохнуть. И так же хорошо помню, как страх ушел, моментально, как будто его и не было никогда; и тогда я шагнул в темную пустоту спокойно, даже не зажмурив глаза...
...Он усмехнулся вдруг, осознав, что разговаривает сам с собой. Что ж, этого и следовало ожидать. Оказавшись наедине с собой - неплохо побеседовать с умным человеком! Он невесело хмыкнул. Вот так и сходят с ума, брат. Ты что-нибудь понимаешь? - вот и я ничего. А понять нужно. Иначе нас отсюда не выпустят. Обязательно нужно понять.
Вот только бы знать - что?

Р: В голове было так отчаянно пусто, что звон стоял. Это всё дорога… когда долго куда-то идёшь, сначала глаз радуют новые впечатления, широкие горизонты, пейзажи. Куда всё это девается потом? Почему, сколько ты ни видишь с полдороги красот, чудес, какие ни встречаешь на пути препятствия - словно по пустыне бредёшь. Монотонное тягостное варево заполняет мозг, переваривая до состояния полупрозрачной кашицы любой образ, любую мысль… За таким настроением главное - не забыть.
- Пушок! А, Пушок! Фь-ють!
Волчара мой приблудный ни на какого «Пушка» похож не был, но откликаться научился быстро. Вот и сейчас, подняв с лап вытянутою свою морду, он внимательно посмотрел в мою сторону. - Что, ты-то хоть знаешь, куда это мы идём?
Волк чуть слышно клацнул зубами и снова уставился на бегущие воды речушки.
Не знает. Может, затем и пристал ко мне, думает, выведу куда-нибудь из этого гиблого места? Весь чёрный юмор ситуации заключался в том, что я сам с удовольствием забыл бы, куда меня несёт непреодолимая сила Пути. Да, взял бы, и забыл. Куда пойти-податься?! Эй, люди!!! Никого. И если встречу я на своём пути какого незнакомого человека… наверное, просто постараюсь незаметно убраться с дороги. Ничего хорошего от такого знакомства… ни тебе, ни кому другому. Да, волк?
Я не спеша поднялся на ноги, отряхнул налипший снег. Вот река, для неё вокруг ещё вовсю царит лето. Быстрая, бесчувственная, ей плевать на снег и стылое солнце. Мне - не плевать, продолжаю твердить: я успею. Дойду. Доберусь.

Э: «Значит, обречены мы на вечную борьбу, черт вас подери?! Да кто же это выдумал? - Как же вы мне все надоели...»
Он в бешенстве вскочил с кровати, и, не раздумывая, всей силой своей вломился в темноту, окружающую его со всех сторон. Она с тихим звуком лопнула, пропуская - и по глазам, заставив меня зажмуриться, хлестнул ослепительный свет.
Это было неожиданно, непредсказуемо, и оттого ещё более невыносимо. Его безжалостно скрутило; он на мгновение ещё успел удивиться - так больно, до слёз из глаз, до остановки дыхания - и от света?!.. Дальше все тонуло в ослепительном мраке непереносимой, нечеловеческой боли...
На краткие мгновения сознание обрывками возвращалось к нему, вот только определить он уже не мог - да и не пытался, впрочем - чьё это сознание: его ли? Да и навряд ли он помнил, кто таков есть... Всполохами между скручивающей, выворачивающей наизнанку болью всплывали какие-то лица, какие-то события; и тысяча голосов, неизвестно кому принадлежавших, вопили, во сто крат усиливая и без того невыносимые мучения: Ты должен понять! Понять! ПОНЯТЬ!!! ...Он не знал, сколько это продолжалось; полностью раздавленный болью, не осознающий себя ни человеком, ни вообще чем-либо - разве частью этой боли, всепоглощающей, хотя имеющей некий смысл в существующем миропорядке. Он даже не заметил момента её прекращения. Только лишь ощутив вдруг, что снова может дышать, он закричал, раздирая лёгкие - победно, радостно, торжествующе...
...Мария, услышав, наконец, крик, устало закрыла глаза. Глядя с нежностью на измученное, осунувшееся, но такое дорогое для него лицо, и испытывая странную, ноющую боль в сердце, Иосиф, принимая на руки запеленатое дитя, тихо промолвил:
- Поспи, дорогая. Впереди много тревог...

Р: С сомнением оглядевшись, я натянул на голову белый капюшон маскхалата. Не ахти какой камуфляж, но уж чем богаты.
Дорога вилась двумя чёрными отутюженными колеями меж щётки деревьев, стлалась позёмкой в придорожных канавах, петляла на бесконечной заснеженной равнине, заметая свои собственные следы. О том, что тут кто-то бывает, говорил только факт её присутствия в этой глуши. Даже древние остовы развалившихся заводских корпусов утонули в снегу. Остались только чёрные деревья и эта дорога.
Я прополз ещё пару метров, свистнул подотставшего волчару. Что, боишься? В пронзительных серо-жёлтых радужках отражалась такая буря, что я невольно пожалел несчастное животное. Протянутая рука вне меховой перчатки заныла от боли, но я терпеливо прикоснулся в оскаленной морде. Так надо, малыш, так надо.
Даже это противоестественное для дикого зверя прикосновение было хорошим лекарством, Пушок немного успокоился.
- Вот так, хорошо…
Мне хотелось плакать, но я сдерживался. На таком морозе это последнее дело. Будем стойкими. Я и он.
Собственно, лежать в глубоком снегу оставалось недолго - старые часы на руке исправно тикали, отнимая у нас последние секунды жизни. Увы и ах, для истории нам обоим теперь осталось только грамотно умереть.
Рокот двигателя ожил где-то на востоке, постепенно набирая силу, обретая раскатистое эхо и различимую скорость. Хорошая машина, «Хаммер» или какая-нибудь другая холёная лошадка из хозяйских конюшен. И непременно - с серебристым фирменным логотипом «Сейхо» на капоте. Именно она мне нужна.
Юркой змеёй мы нырнули вниз, к дороге. Не отвлекаться, не задерживаться ни на секунду, не думать. Седая шкура стрелой рванулась вперёд, всё ускоряя прыжки.
Шум приближающейся машины не смог заглушить глухой удар плоти о железо. Завизжали тормоза. Скрипнув зубами, я высвободил в себе ненависть. Пусть она мне поможет. Сейчас.

Э: ...Сколько они уже бредут вот так, без дорог, не зная направления, не зная - зачем? Он потерял счет дням - да его это и не тревожило.
А кругом расстилалась безрадостная, однообразная, палимая солнцем - пустыня. Белёсое небо, добела выжженный безжалостным светилом песок, белые одежды бредущих за ним людей - и ждущих, ждущих, ждущих от него откровений...
Он не знал, откуда взялись эти люди и отчего пошли за ним; сколько он себя помнил - одиночество было для него лучшим другом. Одиночество укутывало его непроницаемым плащом, навсегда поселив тоску в глубине глаз. Одиночество помогало оставаться наедине с собой даже среди толпы людей. Его оставляли равнодушным их мелочные обиды и склоки, их нелепые притязания и раболепное поклонение ему; но лишь мимо боли их - телесной, душевной ли - он не мог пройти безучастно. Было ли причиной тому туманное воспоминание о невыносимом страдании, некогда пережитом - когда? где? - он не знал; но вид боли чужой ноюще отдавался в его душе - так, что перехватывало дыхание. И он помогал им - желая помочь всем сердцем - испытывая минутное облегчение, видя радость в глазах исцелённых.
И люди, идущие за ним, поминутно ждали его помощи, которую он раздавал так щедро - потому что ему давалось это безо всяких усилий, только лишь движением сердца - как? почему? отчего? - не это заботило его. Нечто более важное, глобальное; мучивший его извечный вопрос, ответа на который он не находил ни на земле, ни там, в небесах. В небесах, которые он с безмолвным отчаянием вопрошал раз за разом, безо всякой надежды на ответ: почему я, Господи?! Почему - я?!..
Равнодушные небеса опрокидывались в него немым презрением, и с холодной, отчетливой, не оставляющей и тени сомнений ясностью он в очередной раз понимал: никто, кроме него.
Никто.

Р: Нутряной рокот «Ровера» отдавался километрами пути. Летучая жидкость смешивалась с грязным воздухом меж качающихся в такт цилиндров. Гневная искра прошивала сердце машины, пробуждая безумную, ищущую выхода энергию. Как хорошо быть механизмом, бездумно и безучастно оставляющим позади сопки, остовы деревьев, могилы…
Да, механизму всё равно, кто пересёкся с его стремительным движением всего несколько мгновений назад. Две оборванные жизни: неизвестного бродяги без документов и его шалого друга-волка. Кто такие, лежать, где лежите! Я буду хранить спокойствие ваших могил, зачем лишняя суета в этом весьма неспешном деле. Да, чем я хуже бездушного куска металла, цена которого порой - больше жизни. Я тоже могу всё забыть.
В зеркале заднего вида бегал острый и внимательный взгляд. О, ему не доставало солидности и преисполненности величия. Ну, что ж, театральная степенность патриархальных идиллий сейчас не в моде. Лицо не слишком простоватое, но и без записного эстетизма, бесцветные глаза клерка, широковатые скулы - в Европе с такими не пробиться, здесь - самый раз.
Пусть так думают обо мне, незнакомом. Пусть дадут мне дорогу. И тогда цепочка трупов позади меня станет дорогой в пылающий ад Вечности. Только избранным дано видеть чужую безысходность, только одному дано лицезреть собственную. Я готов пройти этот путь.
Бесконечная дорога будет продолжена и после моей смерти, после второй смерти, после третьей… или закончится бетонным забором, скрежетом металла, брызгами мяса, крови и мозгов.
Во мне уже осталось так мало человеческого, что я…

(c)Ольга Тишина, «Мы играем в игры»

Вернуться к оглавлению